Ролан, не надо!!! а то будешь как...

Малая це́рковка. Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие, бывшие.
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Здесь похоронены сны и молитвы.
Слёзы и доблесть. "Прощай!" и "Ура!".
Штабс-капитаны и гардемарины.
Хва́ты полковники и юнкера.

Белая гвардия, белая стая.
Белое воинство, белая кость...
Влажные плиты травой зарастают.
Русские буквы. Французский погост...

Я прикасаюсь ладонью к истории.
Я прохожу по Гражданской войне...
Как же хотелось им в Первопрестольную
Въехать однажды на белом коне!..

Не было славы. Не стало и Родины.
Се́рдца не стало. А память — была...
Ваши сиятельства, их благородия —
Вместе на Сент-Женевьев-де-Буа.

Плотно лежат они, вдоволь познавши
Му́ки свои и дороги свои.
Всё-таки — русские. Вроде бы — наши.
Только не наши скорей, а ничьи...

Как они после — забытые, бывшие
Всё проклиная и нынче и впредь,
Рва́лись взглянуть на неё — победившую,
Пусть непонятную, пусть непростившую,
Землю родимую, и умереть...

Полдень. Берёзовый отсвет покоя.
В небе российские купола.
И облака, будто белые кони,
Мчатся над Сент-Женевьев-де

если что Роберт Рождественский

Боюсь, читатель, ты ладонью
прикроешь тягостность зевка.
Прости мне кровь мою чалдонью,
но я тебе опять далдоню
про ту же станцию Зима.

Зима! Вокзальчик с палисадом,
деревьев чахлых с полдесятка,
в мешках колхозниц поросята…
И замедляет поезд ход,
и пассажиры волосато,
в своих пижамах полосатых,
как тигры, прыгают вперед.

Вот по перрону резво рыщет,
роняя тапочки, толстяк.
Он жилковатым носом свищет.
Он весь в поту. Он пива ищет
и не найдет его никак.

И после долгого опроса,
пыхтя, как после опороса,
вокзальчик взглядом смерит косо:
«Ну и дырища! Ну и грязь!»
В перрон вминает папиросу,
бредет в купе и, под колеса,
как в транс, впадает в преферанс.
А ведь родился-то, наверно,
и не в Париже и не в Вене,
а, скажем, где-нибудь в Клинцах.
И пусть уж он тогда не взыщет,
что и в Клинцах такой же рыщет
и на перроне пива ищет,
а не найдя,— «гну и дырища!» —
его Клинцы клянет в сердцах.

О, это мелочное чванство,
в нем столько жалкого мещанства!
Оно позор перед страной,
страной огромной, неустанной,
где каждый малый полустанок —
он для кого-нибудь родной.

И, даже мчась куда-то мимо,
должны мы в помыслах своих
родным, от нас неотделимым
считать родное для других.

Страна от моря и до моря,
неповторима и сложна,
достойна в радости и в горе —
любви от моря и до моря,
такой же, как сама она.

Ты должен быть повсюду с нею:
в Клинцах, Зиме или Тавде.
И если где живут скуднее,
там быть должно еще роднее,
еще любимее тебе.

А у кого любви не хватит,
скажу ему: «Себя жалей!»
Нет долга, может быть, святей —
любую точечку на карте
считать кровинкою своей.

Так входит в плоть — не по-иному,—
через любовь к родному дому
любовь к родимой стороне,
потом ко всей своей стране
и к шару, наконец, земному
в его бескрайней ширине!

( следующий абзац найден в интернет-версии,
в бумажной пока не встречен)
Я слышал, заявляли шало:
«Я гражданин земного шара,
а не своей отчизны сын!»
Таких из граждан я отчислю.
Лишь гражданин своей отчизны —
земного шара гражданин!

И как бы мог любить я Кубу,
ее оливковую куртку,
ее деревья и дома,
когда бы нежно и кристально
я, как Есенин мать-крестьянку,
не обожал тебя. Зима?!

Мое любое возвращенье
к тебе всегда, как возрожденье,
и с новым смыслом каждый раз.
И вот в Зиме я вновь сейчас.

Я возвратился после странствий,
покрытый пылью Англии, Франций
да пылью слухов обо мне
и — буду прям — не на коне.

Я возвратился не в почете,
а после критики крутой,
полезной нам в конечном счете…
И с лаской принят был родней.
И дядя мой Андрей в итоге
сказал такие мне слова:
«Не раскисай! Есть руки, ноги
и даже вроде голова.

Какой ты должен сделать вывод?
Работа — вот, племянник, выход.
Закон у нас хороший есть:
«Кто не работает — не ест!»

И, в убеждениях не шаток,
он клал мне омуля и шанег,
в рот повелительно глядел.
И я — ухмётывал я бодро.
Еще пока я не работал,
но ел! — давно я так не ел…

И, как герой труда, геройски
я продолжал педелю есть,
когда мне запросто, по-свойски
актив зиминский комсомольский
вдруг предложил стихи прочесть.

Я намекал на что-то сложно,
от слов мучительных в поту,
но был отвод не принят, словно
не понимали, что плету.

Мне брюки гладила сестренка
и убеждала горячо,
то с женской нежностью, то строго:
«Все будет, Женька, хорошо!»

Я не робел перед Парижем,
когда свистел он и ревел,
но перед тем судом притихшим,
судом пречистым и превысшим
девчат рабочих и парнишек
я, как ребенок, оробел.

И эта мертвенная робость
от края красного стола
до ряда первого, как пропасть,
оледеняюще легла.

Стоял я вроде истукана,
не в силах сделать первый шаг,
как вдруг оттуда, из тумана,
услышал я: «Давай, земляк!»

И я вздохнул светло и просто,
как будто вдруг меня спасла,
перекрывая эту пропасть,
прямая, крепкая сосна.

(версия 1)
Зал понимал. Зал волновался.
(версия 2)
Потом хлопками зал взорвался

И, в горле слезы затая,
я это чувствовал авансом
за то, что должен сделать я.

И мне казалось: постепенно
все раздвигались эти стены,
и вот — в огнях и зеленях —
гудками Волги и Урала
страна звала и ободряла:
«Давай, земляк! Давай, земляк!»

Я шел потом ночной Зимою
в чуть шелестящей тишине,
но этот голос был со мною,
но этот голос был во мне.

И вдруг, застыв на месте сразу,
увидел я, как из ворот
еще не спящей автобазы
под чьи-то резкие приказы,
чумазы и веселоглазы,
сквозь ночь и грязь летели «МАЗы»,
цепями грохая, вперед.

Узнал я голос: он был дядин.
Он был порядком сорван за день:
работа шла сейчас всерьез.
Повелевал он хрипловато:
«На кожзавод!», «На элеватор!»,
«На птицефабрику!», «В колхоз!».

Страна бесплотно не витала —
стога метала, сталь катала,
черт-re куда она взлетала,
а заодно штаны латала.
Чай на ходу, спеша, глотала.
Еще ей столько не хватало!
От сыновей ждала страна
не слов, а хлеба и металла,
цемента, масла, мяса, льна.

Ну, а от нас, ее полпредов—
ее прозаиков, поэтов —
она ждала, как хлеба, слов
крутого честного замеса,
без недостойного обвеса
и без отщипанных углов.

Вновь понял я у автобазы:
наш долг — не прятаться во фразы,
как будто в иглы дикобразы,
и что-то там кропать в тиши,
а в ночь лететь, как эти «МАЗы»,
на социальные заказы —
приказы собственной души.

Шофер, писатель, и колхозник,
и член ЦК — мы все равны
перед лицом своей страны.
И о заводищах-колоссах,
и о машинах, и колосьях,
и о нарывах, и коростах
все вместе думать мы должны.

И я представил: «Сколько сможем
мы сотворить великих чуд,
когда всю мерзость уничтожим,
своекорыстие отложим,
все наши силы дружно сложим
и вложим, словно в праздник,
в труд!»

Так думал я у автобазы…
Потом пошел. Я оступался
средь темноты и тишины.
Чуть барабанил дождь по жести…
И вдруг я вздох услышал женский:
«Ах, только б не было войны!»

Луна скользнула по ометам,
крылечкам, ставням и заплотам,
и, замеревши на ходу,
я, что-то вещее почуя,
как тень суровую ночную,
увидел женщину одну.

Она с кошелкою устало
у дома серого стояла.
Ей было лет уже немало —
не меньше чем за пятьдесят.
Она особенно, по-вдовьи
перила трогала ладонью
под блеклой вывеской на доме:
«Зиминский райвоенкомат».

Должно быть, шла она с работы,
и вдоуг ее толкнуло что-то
неодолимо, как волна,
к перилам этим… В ней воскресла
война без помпы и оркестра,
кормильца взявшая война.

Ах, только б не было войны!
(Была в руках его гармошка…)
Ах, только б не было войны!
(…была за голенищем ложка…)
Ах, только б не было войны!
(…а на губах махорки крошка ..)
Ах, только б не было войны!
(…Шумел он, выпивший немножко:
«Ничо, не пропадет твой Лешка!»—
ну, а в глазах его сторожко
глядела боль из глубины…)
Ах, только б не было войны!

Вот здесь, опершись о перила,—
об эти самые перила! —
молитву вслед ему творила.
А после шла, дитем тяжка,
опять, касаясь вас, перила,
рукою правою без силы,
а в левой тяжко и остыло
бумажку страшную держа.

Она сама взрастила сына.
Она работала зверино.
(Весь тыл — громадину-махину —
тащили бабы, как волы.)
Сын вырастал плечистым, дюжим.
Теперь он стал отцом и мужем…
Ах, только б не было войны!

Вознесена, как матерь божья,
она, простая мать, над ложью,
над грязью чьей-то суетни
и одобряет молчаливо
она страны своей призывы,
чтобы кончали люди взрывы,
чтобы одумались они
И вы, кто с фразой ультралевой
и с головой неотрезвелой
пожар хотите разбудить,—
вы облаками не питайтесь.
Вдову и мать вы попытайтесь
в своих идеях убедить!

Она стоит сурово, свято,
здесь, у перил военкомата.
Ее глаза вам не видны?
Забыли вы, что есть на свете
другие матери и дети?
Забыли, что перила эти
от слез бессмертных солоны?
Иль вы не слышите — ответьте! —
тот вздох, что слышен всей планете:
«Ах, только б не было войны!»?!

С надеждой, мужеством и силой
она стоит, как вечный символ
всех матерей и всех детей,
как символ Родины моей.

И я не льщу, не прибедняюсь,
я в реверансах не клонюсь,
но перед Родиной склоняюсь
и охранять ее клянусь.

Клянусь тебя хранить, Отчизна,
от войн, от всех невзгод, от чьих-то
недобро зарящихся глаз,
от повторения ошибок,
от карьеристов, больно шибких,
от патриотов напоказ!

Клянусь и в счастье и в несчастье
делить с тобой не только сласти,
а все и беды и напасти,
как сын средь прочих сыновей.
Клянусь я быть живою частью
твоей работы, воли, страсти
и частью совести твоей!

И здесь, где ровно дышат ели,
клянусь тебе, моя земля,
исполнить это все на деле,
клянусь моею колыбелью —
сибирской станцией Зима!